Чернавин пишет, что как только его отправили на Соловки, он тут стал обдумывать побег (с последующим переходом границы).
Но пока его не арестовали, он хотя и знал, что его арестуют, но не особо-то предпринимал что-то в смысле побега. В смысле исчезнуть из вида вообще. А ведь бежать из квартиры в Ленинграде было куда проще, чем с Соловков. Т.е. был у него какой-то оптимизм.
Тут я вспоминаю пару семей родственников. Самая богатая семья в деревне свалила по первому сигналу. С запасиком золота, о котором в деревне знали, а в поселке под Архангельском уже не знал никто. И они все успешно спаслись. Ну только что Павел погиб на войне.
Дядя Ваня, брат моей бабушки, свалил в неведомы ебеня тоже вполне успешно, не дожидаясь, пока за ним придут. Жил на Шилке, 20 с лишним лет, разводил там пчел, и разговаривал вообще с кем-либо исключительно о пчелах. Все остальное как бы фигня. Выжил нормально; после смерти Сталина вернулся в деревню. Но разговаривал все равно только о пчелах (в отличие, например, от моего дедушки, у которого точно язык без костей).
А мой дедушка думал, что все фигня, бегал по деревне с саблей, надеясь отменить коллективизацию в одной отдельно взятой деревне.
Так вот, странен этот оптимизм-то. Странен.